ЛОДЕЙНОЕ ПОЛЕ

Моему погибшему на войне деду Виктору Михайловичу Шумилову посвящается.

На повороте поезд сбрасывает скорость. Непрерывная чёрная полоса леса проступает отчётливее, яснее, начинает играть синими, зелёными, коричневыми оттенками и вдруг разрывается, распадается на отдельные деревья, ясно очерченные красноватыми лучами заходящего за горизонт солнца. Под корявыми корнями сосен заискрится в последних лучах дня жёлтый песок. Подъезжаем к Лодейному Полю.

Вот так же было и тогда, тридцать лет назад: железная дорога, шпалы, запах сосновой хвои и мазута… Впрочем, что за вздор! Я тогда приехал в Лодейное не поездом, а на автобусе, и не с запада, как сейчас, а с востока. Просто этот город неразрывно слит в моём сознании с рельсами и шпалами, овеян дымом тепловозов, озвучен стуком колёс и неразборчивой скороговоркой вокзальных диспетчеров: «На третий путь… на третий подаём товарный… Центральная, машинистов, на пятый путь… бригаду Девяткина на пятый… Пассажирский шестьсот пятьдесят седьмой прибывает… прибывает…». Как привычно и приятно, как тепло на сердце от этих невнятных, усталых женских голосов, сдвоенным, строенным эхом разлетающихся в ночи над мирно спящими домами центральных улиц и домиками Манинского Поля – городской окраины, раскинувшейся за линией железной дороги.

"Трезва и крепка память деревенского жителя. 
Первый раз в жизни оказался здесь. 
Жил себе спокойно и знать не знал, 
что за Ратигора такая. Только от матери пару 
раз и слышал это название. И вот на тебе, 
признали, опознали и всю подноготную 
о моих предках выложили".

Ну вот я и приехал. Через вокзал выхожу на широкую площадь, смотрю в затылок каменного Ильича на постаменте. Всё как и тогда, много лет назад. Ведь для пассажиров поездов и междугородних автобусов в этом городе предусмотрена одна привокзальная площадь. Сейчас она стала для меня местом встречи со своим прошлым.

Тогда, в августе 19… года я приехал сюда из Петрозаводска. Прибыл в этнографическую экспедицию по деревням оятских вепсов, которая началась с районного центра, как водится. И вот, едва выйдя из автобуса, я окунулся в спокойную, провинциальную, милую моей душе уездную атмосферу, с её чистым воздухом, редкими машинами, с собаками, деловито и самостоятельно перемещающимися куда-то без помощи поводков и хозяев, с не суетящимися, никуда не спешащими прохожими, с…

Нет, я родился не здесь. Мой родной «тихий, как сон» город – это Подпорожье. Совсем недалеко отсюда, можно сказать, по соседству. Зато Лодейное – родина моей матери. Мамин город, как я его про себя называю, хранящий в своей книге памяти следы и моих детских сандалий. Хоть и не многое я помню из того времени, но всякий раз, когда доводится здесь бывать, чувствую себя почти что дома. Вот чудеса! Гóрода практически не знаю, путаюсь в его улицах, как в трёх соснах, и при этом похаживаю и поглядываю вокруг с невозмутимой уверенностью старожила. Кровь. Ничем, кроме как голосом крови объяснить это явление невозможно. Ну да речь не о том.

Посетив администрацию, поработав в архиве и краеведческом музее, я направился наконец к главной цели своего путешествия – через Алёховщину, в вепсские поселения Приоятья: Вонозеро, Ефремково, Ратигора, Надпорожье, Бор, Ярославичи. Меня ждали интереснейшие встречи с умудрёнными опытом, обстоятельными, с деревенской хитрецой в глазах, председателями сельских советов, с глубокомысленными, седовласыми, с прямой, строгой осанкой, школьными учителями на пенсии, а также с бригадирами, трактористами, механизаторами, лесниками и охотниками. А кроме того, долгие неспешные разговоры на завалинке (или за столом, у самовара, как повезёт) с пожилыми женщинами – чудесными вепсскими старушками, которых, чтобы разговорить и вывести на нужную тебе тему, нужно не просто уважать и уметь расспрашивать, а нужно вникнуть во все семейные перипетии и полюбить как родную бабушку. И за это будет тебе счастье: и вепсские песни, сказки, и воспоминания о коллективизации, раскулачивании, и вкуснейшие калитки, рыбники, и чай с брусничным вареньем.

Но, что самое приятное, меня ждала встреча с природой Приоятья, с её холмистыми, гористыми, изумительнейшими пейзажами, по-сибирски труднодоступными, по-старообрядчески патриархальными, с шаткими скрипучими подвесными мостами, с древними нерусскими избами на высоких подклетях, с чистыми, аккуратно выкошенными дворами, с библейского возраста елями в три обхвата, с рекой Оятью, холодной серебряной змейкой струящейся меж холмистых лугов и синих, дремучих лесов. Короче, кто видел и знает вепсскую землю, тот поймёт и разделит мою радость, кто не видел… тому всё равно не объяснишь.

На третий день моего путешествия вечер застал меня в деревне Ратигора. Как явствует из названия, это селение примостилось на высокой, пологой горе, возвышающейся меж двух речных долин – Ояти и её правого притока Шапши. Четвёртый час я сидел в доме бывшей учительницы, бывшей ратигорской школы, и никак не мог распрощаться со словоохотливой женщиной. Ещё бы! С самого начала разговора меня удивили странные пристальные взгляды, которые она кидала на меня, как будто пыталась что-то вспомнить, узнать. Беседа текла своим чередом по накатанному руслу, но взгляды становились всё настойчивее, всё удивлённее, и наконец старушка не выдержала:

– Молодой человек, а как вы сказали ваша фамилия?

Я ещё раз представился. Нет, фамилия моего отца ей ничего не говорила.

– А мама ваша, случайно, не Шумилова в девичестве?

Вот оказывается откуда ветер дует. Ратигора – родина моего деда по матери. Дед погиб на войне, но ещё задолго до неё он перебрался в Лодейное Поле, там женился, построил дом. Хорошая зрительная память у бывшей учительницы!

– А я гляжу, гляжу. Ну, вылитый Виктор Михайлович. Будто это он передо мной сидит. Очень вы на дедушку своего похожи, одно лицо! Я ведь и жену его, Наталью, помню, шустренькая такая, маленькая, и отца его Михаила по прозвищу Цыган. Он, конечно, не цыганом был, а нашей, вепсской породы, из деревушки Мустоя, горшечник. Но очень уж чёрен волосом был, да и характер весёлый, шебутной, ни одной юбки мимо себя не пропустит… Уж вы простите меня, не то сказала.

"Бог свидетель, я никому никогда до конца 
не рассказывал всего, что произошло 
со мной в ту страшную ночь. Только сам факт, 
без подробностей. Может, боялся, 
что не поверят? Или не хотелось трогать 
больную тему, зря бередить память о давно 
погибшем человеке? Кто знает... " 

Трезва и крепка память деревенского жителя. В этом мне не раз приходилось убеждаться. Встреча потрясла нас обоих, и меня, и учительницу. Ну-ка, сосчитайте, сколько прошло лет с конца тридцатых годов? А я-то! Первый раз в жизни оказался здесь. Жил себе спокойно и знать не знал, что за Ратигора такая. Только от матери пару раз и слышал это название. И вот на тебе, признали, опознали и всю подноготную о моих предках выложили. Иными глазами взглянул я теперь на село.

Взглянул и понял – на вечерний автобус до Надпорожья я теперь опоздал. Учительница очень сокрушалась, что ей негде меня положить. На лето понаехали внуки из города. Но она сама за руку отвела меня к бригадирше – местной начальнице – и строго-настрого велела устроить на ночь. На прощанье, расчувствовавшись, она подарила мне маленький сборник стихов своего любимого поэта Дениса Давыдова. С дарственной надписью! Я храню его как память о той необычной встрече. И о моём деде.

У «хозяйки деревни» бригадирши дом тоже был под завязку забит внуками и внучками, и она разместила меня в брошенном, но крепком, содержащемся в полном порядке доме на окраине села. Накормила горячим ужином и ушла, пообещав разбудить утром, чтобы не проспал ранний, шестичасовой, автобус.

Я удобно разместился на широкой лавке, забрался в спальный мешок, закрыл глаза и спокойно… проворочался до глубокой полночи, не в силах отделаться от глупого, детского ощущения присутствия постороннего в тёмном, пустом помещении. Долго, очень долго сон не брал меня. Наконец, я задремал, но не надолго. А может быть, я и не спал вовсе? Очнулся как будто от толчка в плечо. В горнице кто-то был. Теперь я не сомневался в этом…

Бог свидетель, я никому никогда до конца не рассказывал всего, что произошло со мной в ту страшную ночь. Даже близким, даже матери. Только сам факт, без подробностей. Может, боялся, что не поверят? Или не хотелось трогать больную тему, зря бередить память о давно погибшем человеке? Кто знает. Но одно знаю – я был не прав. Бередить не надо, а вот тронуть необходимо. Пришла пора, настало время. Ведь с нами никогда ничего не происходит зря. Ничего.

…У стола, широко расставив ноги в начищенных до блеска офицерских сапогах и упёршись ладонями в острые колени, сидел молодой высокий мужчина. На нём была старая, поношенная, как будто с чужого плеча гимнастёрка без погон, на голове новенькая, блестящая козырьком фуражка с кокардой железнодорожника. Внимательные серо-зелёные глаза пристально и, как мне поначалу показалось, недобро смотрели на меня из-под густых широких бровей. Это был мой дед.

Сомнений быть не могло. Я узнал его по фотографии (на фото), по единственному, сохранившемуся в семейном архиве снимку. На нём он был изображён сидящим в старомодном, плетёном кресле, аккуратно одетым, со спокойно-торжественным выражением лица. Рядом, опираясь рукой на его плечо, стояла такая же, как он, молодая и торжественная бабушка. Так вот, ничего общего с тем снимком в облике у деда, сидящего сейчас передо мной, не было. Только фуражка. Лицо осунулось и потемнело, плечи устало опустились, в мрачном, пристальном взгляде нет и тени невозмутимого спокойствия. И всё же это был он, мой дед.

Сказать, что я испугался, это не сказать ничего. Не какой-то там страх, а могучий, панический ужас пронзил меня от макушки до пяток. После подобного самокритичного заявления следовало бы по традиции сказать, что у меня отнялся дар речи, и я бросился бежать куда глаза глядят. Но я этого не скажу, не ждите. Случаются и нетипичные реакции на испуг. Я быстро вылез из спальника, подошёл, шлёпая босыми ногами по старым, прогнувшимся половым доскам, к сидящему за столом и задал глупый, но единственно волновавший меня в данную минуту вопрос:

– Дедушка, это ты?.. Ты живой?

– А ты сам-то как думаешь, внучок? – голос был обычный, земной, только хрипловатый, как будто простуженный. Мужчина с весёлым любопытством смотрел на меня. И почему сначала его взгляд показался мне недобрым?

– Я думаю, что ты давно умер, погиб в разбомбленном и горящем поезде. А сейчас ты явился мне во сне… Наверное, я ещё сплю.

– Извини, Митя, я, кажется, напугал тебя. Не дрожи, сядь рядом, на лавку. Значит, говоришь, во сне? Ну что ж, можно сказать и так. Все мы в каком-то смысле спим… Давно хотел посмотреть на тебя, но ты был далеко, так далеко, что не разглядеть.

Дмитрий БАКУНИН, краевед, писатель

(Продолжение следует)